Серым
ноябрьским днем жители Александровской слободы
стали свидетелями ужасного происшествия:
разгоряченные кони, впряженные в летний возок, но
без кучера, свернули с припорошенной снегом
дороги к пруду, с размаху вылетели по тонкому
льду на его середину и — провалились. Кони
отчаянно ржали, бились в постромках, расширяя
полынью. Повозка опрокинулась вверх колесами, и
тут невольные очевидцы услышали пронзительный
женский вопль. Испуганные жеребцы рванули в
разные стороны, каким-то чудом освободились от
упряжи, а легкий возок, на мгновение задержавшись
на поверхности, ушел на дно...
Так исчезла из жизни Ивана Грозного его пятая
(правда, невенчанная) жена — Марья Долгорукая. А
ведь только вчера он ввел ее в царские покои и на
правах мужа возжелал тела новобрачной. Марья
полностью соответствовала стандартам,
предъявляемым Иваном Васильевичем ко всякой
очередной невесте: и лицом пригожа, и ростом
хороша, и дородностью соблазнительна... Да вот
беда: в первую же ночь вместо досадной
неловкости, присущей неопытной девице, она
поддалась чувственной страсти, рукодвиженьями и
советами понуждая супруга к положениям,
вызывающим особое удовольствие. Сие Ивану
Васильевичу показалось весьма подозрительным:
откуда у юной боярышни столь совершенные знания
в искусстве, которое ей только предстояло
постичь? Кто научил? Где? Когда?
Изрядно утомленный под утро резвостью жены,
государь тем не менее учинил допрос. Марья
плакала и божилась, что ввечеру еще была невинна,
что усердствовала “токмо ради угождения”...
Однако царь, сообщают историки, приказал
посадить ее в возок, запрячь диких лошадей и
пустить на пруд, где несчастная и погибла.
“Этот пруд, — утверждал современник Ивана
Грозного англичанин Горсей, — был настоящей
юдолью смерти. Много жертв было потоплено в нем.
Рыбы там питались в изобилии человеческим мясом
и оказывались отменно вкусными и пригодными для
царского стола”.
Не в том ли водоеме навсегда потерялась и
шестая жена неутомимого сластолюбца — Анна
Васильчикова? Ни в каких хрониках не
зафиксирована ее судьба, летописцы лишь
упоминают: мол, была такая. И добавляют: конец ее
неизвестен. Зато о седьмой супружнице — Василисе
Мелентьевой — говорят более определенно:
государь уличил благоверную в легкомыслии —
донесли ему будто, что у статной красавицы
обнаружился ухажер и она в домоганиях ему
уступила, не убоявшись гнева сурового мужа. Была
ли застигнута Василиса на месте прелюбодеяния
или злой навет ее опорочил — в бумаги не
занесено. О наказании же ей — за измену — сказано
вскользь: Грозный, дескать, всю обвязал
веревками, крепко заткнул ей рот, повелел
положить в гроб и живую похоронить.
Наверное, и теперь найдутся среди наших
читателей люди, которые согласятся: “А и
правильно! Не сумела сохранить честь до свадьбы,
опозорила распутством мужа — вот тебе и
поделом!” И еще воспаленной ревностью оправдают
дикую месть, припомнив, что вообще в те времена
нравы были жестокими, и женщину, если согрешила
она в молодости, а после венчания это открылось,
если не подпускала к себе благоверного, выгоняя
его из постели грубостью либо притворством,
пороли принародно батогами. Могли и в землю
закопать по самый подбородок да приставить
надсмотрщика, чтоб никто из жалостливых прохожих
не давал преступнице ни есть, ни пить...
Однако Иван Васильевич в адвокатах не
нуждается, не судьи мы ему! Человек просвещенный
(проштудировал все книги дворцовой библиотеки,
особливо по священной, церковной и римской
истории), он жил по собственному разумению. В 13
лет затравил псами князя Шуйского, в 16 лет принял
титул самодержца, потом покорил Казань, завоевал
Астрахань, учредил в Москве книгопечатание,
присоединил Сибирь... В шестнадцать же годков
женился на Анастасии Романовне Захарьиной,
неистово любил ее и называл “своей юницей”. Увы,
“вражьим наветом и злых людей чародейством и
отравами царицу Анастасию извели”, — жаловался
потом царь. Он возил ее по монастырям, по святым
местам, надеясь, что она выздоровеет, богатыми
дарами осыпал лекарей. Все напрасно!
А на восьмой день после погребения Анастасии
случилось то, о чем составители хроник пишут
обтекаемо: освободившись от семейных
обязанностей, Иоанн IV предался необузданному
разврату. Сам же он относил это к царским потехам.
Ну, например, едет Иван Васильевич по городу или
деревне, навстречу — местные бабы. И какая-нибудь
из них ему непременно глянется. “Эй, Федька, —
кричал тогда государь постоянному своему
спутнику Федору Басманову, — доставь-ка мне
вон ту...” Федька — команду стражникам. И
начиналась облава.
Пойманных баб сгоняли к самому богатому дому,
хозяев которого выталкивали на мороз, сени же
заполняли пленницами. Поскольку Иван Васильевич
к тому часу не помнил, какая именно из них ему
понравилась, всех задержанных раздевали донага и
по одной запускали в жаркую спальню, где
повелитель московский весело и не уставая
ублажал неукротимую похоть. Правда, тех, кто
кричал заполошно от страха и сопротивлялся,
немедля выставляли на холод голыми и босыми и
держали так подолгу, пока не запросятся назад.
Некий итальянец, путешественник, занес в
дневник и другой поразительный факт: увидев жену
одного из служилых людей, Иван Васильевич
задался целью сблизиться с нею. Уж он ее и
подкупал, и преследовал, и угрожал... Ничего не
действовало! И тогда, напившись, в сопровождении
собутыльников он ворвался в избу, где семья
несговорчивой женщины как раз обедала. Мужа
скрутили, сграбастали и жену, и царь наконец-то
овладел ею прямо здесь, в горнице, на глазах у
супруга. А так как тот вырывался и сквернословил,
явно выказывая измену царю-батюшке, смутьяну
отсекли голову.
Иностранные гости, наезжавшие в Московию,
рассказывали потом в путевых заметках, как
царские посланцы рыскали по городу, хватали
женщин во дворах и отвозили во дворец, а там
“царь со своим другом Басмановым и другими
надругивались над ними, а изнасиловав их и
задушив, развозили трупы”. Пастор Одерборн,
описывая налет опричников на немецкую слободу в
Москве, констатировал: с девушек срывали одежды,
насиловали и умерщвляли, и Иоанн участвовал в
сем...
Множество подобных историй числилось за Иваном
Васильевичем, который и сам нередко хвастался,
что мужеское естество его укрепляется
стараниями женок опальных людишек. Конечно, надо,
наверное, внять предостережению одного из
исследователей: иностранные визитеры, особенно
немцы и поляки, враждебно относясь к России,
стремились всячески дискредитировать Иоанна и
распространяли про него разные басни.
В этом смысле, дескать, большего доверия
заслуживают отечественные историки. Однако и они
не льстили монарху. Повествуя, например, о том,
что через год после смерти Анастасии он женился
на дочери черкесского князя Темрюка, при
крещении нареченной Марией, российские историки
не скрывают: Иван IV продолжал вести жизнь пьяную
и развратную. Как и прежде, опричники похищали
для него горожанок, отвозили их в подмосковное
село Тайнинское, где в Садомских палатах,
принадлежавших Малюте Скуратову, пировал и
развлекался царь. Если полонянка не вцеплялась,
бранясь, в государеву бороду, не норовила
выцарапать ему глаза, не метила коленкой в
межножье, а с покорностью следовала царской воле,
Иван Васильевич, насладясь, умиротворенно
говорил: “Ну, ступай с богом!” Затем вызывал
кого-либо из опричников и добавлял: “Завтра он
отведет тебя к мужу, но, чтобы это сталось, угоди и
ему со тщанием...” Несогласных же и строптивых
сажали в мешки и затаптывали в болотную трясину.
Как и прежде, забавлялся Иван Васильевич охотой
голых девок — крестьянок заставляли ловить
всполошенных кур. Молодицы, расставив руки,
метались по пыльной площади, сгибались, падали,
вскакивали, мчались за очумелой птицей, и это
мельтешенье задов, колыханье грудей, беззащитная
обнаженность плоти возбуждали государя. Он
безудержно хохотал и хватался за лук. Натягивая
тетиву, нацеливал стрелу: костлявым — в лопатку,
толстушкам — в ягодицу.
Похожее возбуждение он, наверное, испытывал при
казни Бориса Телепнева — князя посадили на кол,
но так, чтобы он видел, как пьяные опричники,
сменяя друг друга, сосредоточенно насилуют его
мать, распятую на телеге... Издевательство над
старухой — зрелище мерзкое, но Иоанну IV оно не
претило. Он не однажды самолично пытал в
застенках своих предполагаемых противников, в
совершенстве освоил ремесло заплечных дел
мастера. Изломав жертву, он появлялся во
дворцовых покоях преобразившимся, радостно
просветленным и даже не обращал внимания на
вспыльчивые придирки Марии Темрюковны, слывшей в
Москве женщиной злой и невоздержанной на язык.
Сколь ни странно, в этот период, как говорили,
поддался он еще одному грязному соблазну —
разврату противоестественным образом с Федором
Басмановым. Кто кого склонил — не суть важно.
Важнее, что об их неосторожной связи стало
известно, и боярин Димитрий Овчина-Оболенский в
сердцах упрекнул Басманова: “Ты служишь царю
гнусным делом содомским!” Встревоженный
Басманов прибежал к Ивану Васильевичу, и тот
распорядился затащить боярина в погреб, накачать
вином и удавить.
А вскоре отправилась на тот свет и царица Мария
Темрюковна. Ее, как и первую жену Грозного,
отравили. Отравили и третью жену — Марфу
Васильевну Собакину, выбранную царем из двух
тысяч московских невест. Причем скончалась она
буквально через несколько дней после свадьбы. “Преставилась,
— по словам самого Ивана Грозного, — еще до
разрешения девства”. Загадочная
закономерность! Конечно, у царя было немало
недругов, много знатных родов хотели бы видеть на
престоле рядом с самодержцем свою ставленницу и
потому рискнули бы устранить более удачливую
конкурентку. Только отчего не вспомнить, кстати,
что Иван Васильевич неплохо, кажется, разбирался
в химии. Он изобрел состав, “некую составную
мудрость огненную”, которую называл
“поджаром”. Он поджигал им новгородцев,
захваченных в походе против этого города, и люди
вспыхивали, подобно факелу. К тому же, может,
Марфе нелюб был 40-летний, по тогдашним меркам,
старик, грубый, властный и сумасбродный, и она под
всякими предлогами удаляла его от себя. Почему бы
и нет? Разве трудно в такой ситуации угадать
финал? Разумеется, девушку отравили.
Четвертую жену — Анну Колтовскую — травить
никто не стал, ее Иван просто отправил в
монастырь. Пятую утопил в пруду, седьмую живой
положил в гроб. Восьмая — Мария Нагая, дочь
боярина, — терпеливо сносила издевательства и
побои, боясь, что и ее постигнет участь
предыдущих жен. Она родила сына, вновь
забеременела и затаилась, прослышав, будто ее
повелитель задумал жениться в девятый раз.
А Иван Васильевич, охладевший к супруге и при
одном взгляде на нее впадавший в бешенство, и
впрямь затеял сватовство — отправил посольство
к английской королеве Елизавете, надеясь
заполучить руку и сердце ее племянницы Марии
Гастингс. Ему было 52 года, он выглядел дряхлым.
Из-за какого-то гниения внутри от него исходил
отвратительный запах, беспутная жизнь с
бесчисленными сексуальными забавами превратила
его в развалину, однако огонь свирепых страстей
еще не погас — он пламенно возжаждал Марию
Гастингс, хотел в первую же ночь показать себя
удалым молодцом и потому призвал иноземных
врачей, российских знахарей и знахарок. В
монастырях и церквах ведено было неустанно
молиться за здоровье царя. Он раздавал щедрые
милостыни, выпускал из темниц заключенных.
Жаловался: его околдовали, и в доказательство,
сняв рубаху, демонстрировал грудь и спину,
покрытые волдырями. Прикладывал к ранам
драгоценные камни, которые якобы должны излечить
его. Он не верил, что умрет, хотя колдуны
предсказали дату смерти: 17 августа 1584 года. В этот
день, проснувшись, он чувствовал себя
превосходно, приказал истопить баню, с
удовольствием мылся. Послал нарочного к запертым
в подвале колдунам, чтоб сказали им, что государь
живой и бодрый и еще не решил, сжечь их или зарыть
в землю за лживые их реченья... “Пусть не
гневается, — ответили узники, — день только
наступил, а кончится он солнечным закатом”.
Нарочный поспешил назад, но опоздал — усаженный
после бани на постель Иоанн IV попросил подать
шахматы и, расставляя фигуры, упал. И отлетел дух
великого грешника...
Владимир Свирин
|