(продолжение, начало здесь)
ГЛАВА 3
Софья
Это был не дом, а настоящей дворец. От
него за километр веяло дорогим ароматом роскоши.
Гнусной, неправедной роскоши: не собственным
трудом и потом заработанной, а на чужих слезах и
чужой крови выстроенной. Элечка, отыскавшая для
меня этого клиента, конечно, предупредила, когда
направляла сюда, что дом этот особенный, элитное
жилье для новых русских, что его называют Домом
на Набережной -- не только потому, что он
действительно стоит на набережной, но по
ассоциации с ТЕМ Домом на Набережной. У них было
много общего, у этих двух Домов, но прежде всего --
элитарность и благоустроенность.
Правда, новый
Дом на Набережной, куда я пришла сейчас, был
гораздо красивее с точки зрения архитектуры. Но --
как и тот, старый, мрачно-серый Дом напротив
Кремля, -- этот Дом тоже был напичкан под завязку
всяческими удобствами для обитателей: и бассейн,
и несколько спортзалов, и салон красоты, и
бильярд, и ресторан с доставкой блюд прямо в
квартиру, и подземный гараж, и площадки для
барбекю на крыше, и зимние сады, и детский игровой
комплекс во дворе, и суперохрана... И если из того
Дома жильцов частенько уводили в темный
предрассветный час -- уводили в неизвестность,
уводили в смерть! -- то в этом Доме часто бывают
похороны: стреляют, взрывают... Глядя на роскошный
холл, на сверкающий мрамор и розовую
венецианскую штукатурку, на темное зеркальное
стекло и пушистый ковер под ногами, глядя на
мордоворотов в камуфляже, преградивших мне путь,
я подумала: наверное, правильно взрывают и
стреляют. За дело. А еще лучше: увести бы их всех
как-нибудь в ранний предрассветный час... И тут же
устыдилась своих мыслей. Во-первых, Дедушка
осуждал репрессивные методы, говорил: то, что
хорошо для войны, не годится в мирное время. А
во-вторых -- здесь все-таки жили несколько
порядочных людей, заработавших деньги
собственным трудом и талантом. Например, тот же
Костя Шереметьев. Мне даже всезнающая Элечка не
смогла ничего дурного о нем рассказать.
Я сообщила охранникам, кто я такая и куда иду,
они проверили мой паспорт и не торопясь вписали
данные в толстую “амбарную” книгу на столе,
причем сначала сверили с заявкой от жильца
(похоже, он заблаговременно должен был
предупредить охрану, что я приду!), а потом еще
позвонили ему и спросили, пускать меня или он
передумал и меня стоит выставить за порог.
Конечно, они не так говорили, но смысл был именно
такой.
К тому моменту, когда я добралась до лифта, я уже
кипела от ярости и была почти уверена, что от этой
работы откажусь.
А когда двери лифта отворились и выпустили
шикарно одетую пару -- хиленького лысоватого
господина и высоченную, худющую девушку с
элегантной залакированной прической и вызывающе
пухлыми, явно накачанными силиконом, ярко
напомаженными губами -- и когда они оба смерили
меня недоуменно-презрительным взглядом... У меня
появилось желание развернуться и уйти, даже не
поднимаясь на этаж и не знакомясь с клиентом.
Меня буквально тошнило, я задыхалась в атмосфере
этого Дома!
Надо сказать, одета я в тот день была более чем
скромно. Накануне я подготовила очень красивый
костюм и шелковую блузку, подаренную Катюшкой, и
потому -- уж наверняка модную. Но с утра в меня
словно бес вселился: мне показалось
возмутительным -- так наряжаться перед походом к
клиенту только по той причине, что клиент живет в
элитном Доме и является знаменитым киноактером!
И я напялила на себя свой обычный рабочий костюм:
джинсы и джинсовую рубаху. Прихватила сумку со
всем необходимым -- и вперед! Наверное, можно
понять этих двоих. Они в своем элитном Доме не
готовы были видеть особу, одетую в джинсу с
ярмарки “Коньково”!
На шестом этаже, где я вышла, было только две
квартиры. Две квартиры на целый этаж. И, что самое
забавное, на них не было номеров.
Ну и, разумеется, я ошиблась квартирой!
В довершение всех неприятностей этого утра.
Мне открыл мужчина в роскошном (как и все в этом
проклятом Доме!) спортивном костюме. Явно только
что с тренажера слез. Волосы мокрые, дыхание
неровное, на шее полотенце висит. А на лице
выражение недоумения: впрочем, не
презрительного, как у тех двоих в лифте, а скорее
любезного недоумения. И еще -- у него были очень
приятные глаза. Такой взгляд... Он чем-то мне
напомнил Дедушку. Чем-то неуловимым.
-- Это квартира Константина Шереметьева? --
спросила я, хотя уже была уверена, что ошиблась.
-- Нет. Следующая.
-- Извините за беспокойство.
-- Это вы извините, -- улыбнулся мужчина. -- Надо
озаботиться табличками на дверь. Но, может, вы
передумаете и вместо него зайдете ко мне?
Я вспыхнула. Он что, за проститутку меня принял?!
Наверное, все они в этом Доме -- порочные... Потому
что богатые. Хотя -- разве проститутки одеваются
так, как я?
-- Еще раз извините, -- сухо ответила я и
двинулась ко второй двери.
А он стоял и смотрел мне вслед. И я спиной,
затылком чувствовала его взгляд. Когда я
позвонила в квартиру Шереметьева, незнакомец
закрыл свою дверь.
На этот раз я попала именно туда, куда мне было
надо.
Во-первых, я сразу, еще в прихожей почувствовала
тот особенный запах болезни -- лекарств,
дезинфекции и страдающей плоти, которая всегда
пахнет, даже если ее очень старательно мыть.
А во-вторых, я сразу узнала Константина
Шереметьева.
Он был -- почти как в кино... Только прическа
как-то пожиже, лицо -- бледное и осунувшееся, и
выражение глаз совсем другое. Глаза у него были
тревожные и усталые. В кино они обычно словно бы
искрятся едва сдерживаемым смехом. Но все равно
он был невероятно обаятельным. Пожалуй, в жизни --
даже сильнее, чем на экране. Причем это было
качество физическое, а не душевное. Душевное
качество с порога не заметишь. А он -- засиял
сразу, как только я вошла. Словно ждал меня всю
жизнь и влюбился с первого взгляда. И я тут же
поняла, за что именно его прозвали нашим
отечественным “секс-символом”. Мне пришлось
собрать всю волю в кулак, чтобы не поддаться его
обаянию, чтобы сохранить суровость и
отстраненность. В конце концов, Элечка ведь
сказала, что Константин Шереметьев не любит и
боится женщин. Она-то уж знает... А он, значит,
притворяется. Из вежливости, механически
излучает обаяние. Или -- не может не играть. Актер
все-таки. К тому же -- великий.
Шереметьев с большим интересом наблюдал за тем,
как я достала из сумки тапочки, зеленый халат и
косынку, облачилась во все это... А в довершение я
потребовала, чтобы сначала меня провели в ванную
-- вымыть руки. Ванная была до омерзения
великолепна. Не ванная, а древнеримская терма!
Или -- турецкая баня, вся в сине-белой мозаике! А
мыло у меня было свое. Антисептическое.
Шереметьев провел меня через всю квартиру -- в
большую комнату, полную воздуха и света, где
лежала больная.
-- Вот, мама. Это -- Софья Михайловна. Софья
Михайловна, это -- моя мама, -- как-то растерянно,
по-детски пролепетал великий актер.
Кажется, он действительно очень любил свою
маму. Я тут же смягчилась и простила ему
великолепие обстановки. Не любил бы -- не стал бы
отягощать свою жизнь уходом за больной. Отдал бы
ее в специальное отделение для лежачих, где за
особую плату им обеспечивают полный уход... И где
люди очень быстро угасают от тоски и сознания
собственной ненужности.
Пациентка поприветствовала меня застенчивой
улыбкой. У нее были яркие синие глаза, очень живые
и ласковые. И, несмотря на землистый цвет лица и
общее плачевное состояние пациентки, я сразу
поняла, что могу браться за работу. Эта женщина
будет жить. А я смогу поставить ее на ноги и
вернуть к нормальной жизни.
… Мой путь в медицину был долог, местами
тернист, а местами -- усыпан розами. Всего
понемножку. Но по розам ступать тоже неприятно. У
них тоже есть шипы. Не такие длинные, как у
терновника, но все же...
В медицинский институт я не поступила. Впрочем,
мы с Дедушкой этого ожидали и потому не особенно
переживали. Я пошла в медицинское училище.
Отучилась там два года.
Аня Рославлева, разумеется, передумала
поступать в педагогический, куда вначале
наметилась, и пошла в училище вместе со мной. Ее
тоже приняли, хотя она набрала меньше баллов, чем
было нужно. Но я все-таки успела поднатаскать ее
перед экзаменами, да и письменную сумела за нее
написать… В общем, справились.
Училась я на “отлично”, поскольку отвлекающих
моментов -- всяких там
любовей-страданий-гуляний-дискотек -- у меня не
было. Не интересовало меня это все… И практика в
больнице, от которой все девчонки стонали, меня
ничуть не тяготила.
Правда, когда можно было выбирать, где дежурить,
я выбирала не приемный покой, а реанимацию или
интенсивную терапию. Там тихо… И если что-то
делаешь -- то что-то по-настоящему серьезное,
жизненно-важное. Пусть даже это -- кормление через
зонд или опорожнение кишечника абсолютно
бесчувственного человека. Когда человек сам о
себе позаботиться не может, для него каждая
мелочь, то, что в обыденной жизни мы не замечаем, --
жизненно важно! Некоторые больные даже слюну
глотать сами не могут и рискуют захлебнуться… А
аппарат для отсасывания слюны -- вещь сложная и
внимания требует. Особенно -- когда он один на
двенадцать больных! И надо бегать с ним от одного
к другому, как только услышишь специфическое
хлюпанье в горле -- этот жуткий тихий звук,
который так много говорит профессиональной
медсестре и который далекий от медицины человек
даже не заметит.
А главное -- в реанимацию и в интенсивку никогда
не забегали парни-санитары. И не приходилось
выслушивать их гадкие шутки, терпеть
приставания, вдыхать в себя дым их сигарет.
Другим-то девчонкам это нравилось. Они и выпить с
ребятами любили. Я их не осуждаю нисколько: они
почти все замуж еще в училище повыходили. А я…
Впрочем, нас четверо таких было, очень уж
незамужних. Кроме меня -- еще верная Анюта да две
девочки, с которыми она подружилась, а я -- через
нее уже: Элечка Рабинович и Зоя Иванова. Так
смешно всем казалось: подруги -- Иванова и
Рабинович.
Элечка -- наша с Анютой ровесница. Сгусток
энергии и очарования. Вот какой я хотела бы быть!
Ее прелесть не мне, а поэту настоящему описать
следовало бы: ну, просто из пламени сделана…
Двигалась она так легко и гибко, что -- просто
заглядение! Глаза карие -- горят, волосы -- копна
сверкающих черных с рыжиной кудрей, улыбка --
ослепительная, а уж темперамент… Она любовников
меняла чуть не каждый месяц. И каждый -- настоящая
любовь на всю жизнь! Причем она искренне была
уверена в этом -- с каждым. И всегда -- первая
бросала. Разлюбит -- и бросит. Воистину роковая
женщина. И уж любили ее мужики… Ну, это и понятно.
Если бы я была мужчиной -- точно в нее влюбилась
бы.
Элечка в нашей компании заводилой всегда была.
Знала все уютные маленькие кафешки, где можно
недорого и вкусно покушать, или -- где просто
купить пончиков, чтобы с голоду не умереть! Умела
добывать контрамарки на все желанные спектакли.
Знала обо всех выставках. И диктовала нам моду.
А Зоя Иванова -- она старше нас была на три года.
После школы три года подряд упорно поступала в
театральный. Хотела быть актрисой. Но только где
ей -- такому колобку да еще с тоненьким, писклявым
голосочком… Она всегда казалась миленькой,
чистенькой, уютной, но -- не для сцены, а для жизни.
На сцене ее и не разглядели бы.
От Зои веяло спокойствием. Она могла все
разъяснить, всех рассудить и утешить. В нашей
компании она была -- сердцем и душою.
А я -- наверное, разумом. Потому что училась
лучше всех, всем помогала с домашними заданиями и
все время призывала отбросить иллюзии и
"взглянуть правде в лицо". На что Элечка мне
неизменно отвечала, что у моей правды рожа такая
противная, что глядеть на нее не хочется, лучше в
иллюзиях пребывать, так приятнее…
Анюта Рославлева была цементом, всех нас, таких
разных, скреплявшим. Она со всеми общий язык
найти умела. У каждой из нас были свои
"пунктики", что-то, чем человек ну никак не
мог поступиться! У одной Анюты этого “чего-то”,
этого “пунктика” не наблюдалось. Она готова
была понять и принять точку зрения любой из
подруг. Причем -- искренне. Она всегда была… Ну,
как зеркало! Отражала человека, находившегося с
ней рядом. Зеркало ведь не притворяется, правда?
Такова его природа: отражать. Вот и Анютина
природа была такова. И за это ее все вокруг
любили.
После училища я легко поступила в институт.
Девчонки -- тоже, хотя двое моих подруг все-таки
отклонились от избранной цели: Элечка стала
косметологом, а Анюта -- фармацевтом. Зато Зоя
работает детским врачом. И получает такие гроши,
что даже стыдно становится мне за мои заработки.
К окончанию института я имела красный диплом,
Эля родила ребенка, Зоя вышла замуж, а Анюта
потеряла брата…
Впрочем, по порядку.
Элька родила своего Гришеньку от бывшего
диссидента, непризнанного гения, художника и
барда в одном лице… От бесхарактерного и
гнусного типа, которого мы, ее подруги, просто
ненавидели, а она боготворила. Долго боготворила.
Целых четыре месяца. Но вскоре после того, как в
животе у нее завелся Гришенька, Элька в
диссиденте резко разочаровалась. Не знаю уж,
случилось что между ними или просто так -- прошла
любовь... Посколько Элечка наша врать вообще не
умеет, она так все любимому и выложила. И он
поспешил испариться. Кажется, Элька никогда о нем
не жалела. И уж подавно -- не жалела о том, что
решилась рожать в двадцать лет, не имея ни мужа,
ни профессии. И права ведь была: все получилось --
и мальчишка замечательный, и профессию получила,
а мужей даже двоих сменить успела только за годы
учебы, причем инициатором обоих разводов была
она сама. При всей той легкости и простоте, с
которыми Элечка подходит к вопросам секса, она не
признает ни малейшей фальши. Если любит -- так уж
любит, а если разлюбит -- так не будет терпеть ни
из жалости, ни по расчету... Первый из брошеных
мужей даже обозвал ее Эллочкой-людоедкой. Элечке
это показалось смешно, но потом она прочла
"Двенадцать стульев" и гневу ее не было
пределов: ведь ничего общего с примитивной
Эллочкой Щукиной у нее явно не было!
Зоя вышла замуж за человека весьма благородной
души, но паталогического неудачника. Ее
ненаглядный Андрей Владимирович преподавал
историю в педагогическом институте, слыл
блестящим интеллектуалом, но научную карьеру
сделать не мог -- его регулярно оттесняли более
активные коллеги. И в личной жизни он так же не
преуспел: в восемнадцать лет женился "по
залету" на девице из поселка Железнодорожный.
Девица была особой примитивной, но очень хотела
жить в Москве. Иных желаний у нее не было. И вот от
отсутствия желаний она всю жизнь мучилась и
мучила Андрея. Дочка у них, кстати, замечательная
получилась: не в маму-лимитчицу, а в
папу-интеллигента. И к Зойке льнет, как к старшей
сестрице. Все время у них в гостях сидит. А мать
из-за этого бесится. А ведь Андрей ей и квартиру
оставил, переехав к Зое… И алименты регулярно
выплачивает. Так она злится, что алименты
маленькие! Бессовестная особа: Андрей ведь и
получает-то немного. А если бы не Элечка,
пристроившая его на работу в платную гимназию
для богатеньких детишек, -- вообще неизвестно, как
бы они выживали! Ведь у них с Зоей своя дочка
родилась, Верочка, скоро два года будет… Старшая
Андрюшина девочка -- Кристина -- возится с
маленькой, любит ее. Она, кстати, и с нами, Зоиными
подругами, пыталась подружиться. С Элькой про
моду и косметику болтает, с Анютой -- про готовку,
да и меня, зануду старую, с интересом слушает,
когда я ей про дедушкину войну или про своих
пациентов рассказываю.
Пожалуй, из нас четверых у Анюты хуже всего
сложилось. А все из-за Лешки. Его,
восемнадцатилетнего курсанта Школы милиции,
забрали в Чечню приснопамятной зимой 1996 года, и в
первом же бою он погиб. Причем погиб страшно:
заживо сгорел в БМП. Друзья сумели опознать тело
-- уж не знаю, как. Дед настоял, чтобы гроб
раскрыть, были у него какие-то сомнения… А как
посмотрел на то обгорелое, черно-смолистое,
скалящее закоптевшие зубы -- на то, что в гробу
лежало… И сразу с инфарктом свалился. Из
больницы вышел совсем стариком трясущимся. И у
бабушки Анны Сергеевны с головой плохо стало. И
Анюту -- как пришибло. Словно вся жизнь из нее
ушла.
С тех пор как Лешечка лег под гранитной плитой,
поставленной однополчанами, Анюта бедная живет
тихо-тихо, как мышка. Не живет, а существует. Одно
удовольствие в жизни осталось: готовить всякие
разносолы да друзей угощать. А сама -- худая,
бледная… Элечка несколько раз пыталась ее
знакомить с разными мужчинами. Все без толку.
Никому Анюта не нравится. Да и ей никто не нужен.
К ней одно время ходил хороший такой мужик --
командир Лешкин, Стас Лещенко, -- очень мучился
угрызениями совести из-за того, что сам выжил,
когда ребята все погибли… А ведь сам едва жив
остался, в беспамятстве, в ожогах его вынесли из
этого ада! Так даже ему не удалось Анютино сердце
растопить. А уж казалось бы -- человек, к Лешке
близкий, ей должен был показаться почти родным!
Но в ней, похоже, что-то умерло.
Элька так орала, так возмущалась… Что не одного
Лешку -- целую семью убило. Столько хороших людей!
А ведь могли бы жить. Быть счастливыми. У Лешки
талант был совсем не милицейский: он
компьютерные программы писал. Элечка на него
свои виды имела, все надеялась, что бросит он свою
милицейскую муть и займется делом, приносящим
реальный доход: вроде как мой братец Славка. Но
Лешка был упрям и романтичен: милиция
коррумпирована, ее разлагают изнутри, поэтому
сейчас, как никогда, нужны там люди честные и
принципиальные -- такие, как он! Ох, дурачок…
После института я распределилась в больницу
недалеко от дома, в отделение интенсивной
терапии. Правда, как выяснилось, сиделкой быть
мне нравилось больше, чем врачом. В нашем
отделении и от тех, и от других требуется
примерно одно и то же… Ну, конечно, у сестер
работа погрязнее. Зато врачу приходится
беседовать с родственниками пациентов. А это --
тяжело.
Жила я по-прежнему с Дедушкой.
Ника еще в 1990 году вышла замуж за своего
сокурсника Диму Охтырченко. Училась она в
Институте иностранных языков,
специализировалась на французском. Правда, учебу
пришлось прервать, поскольку замуж она шла,
будучи на шестом месяце беременности. Дима
Охтырченко к супружеству не рвался, пытался даже
скрываться, его искали и все это было очень
некрасиво… Но потом -- обошлось вроде. Сына
Петеньку он обожает. А в прошлом году, когда
Петеньке исполнилось девять, Ника родила еще и
Наденьку. Они -- счастливая семья. И мы с Никой
сейчас гораздо дружнее, чем были в детстве. Но,
говорят, так почти всегда бывает: в детстве
сестры ревнуют и ссорятся, а вырастая --
сближаются.
Ника с мужем и сыном жили в трехкомнатной
квартире моих родителей, где обреталась еще и
Катюшка, младшая наша сестра. И страстно мечтали
об отдельной квартире. Наверное, так же страстно,
как в пятидесятых годах молодые, живущие в
коммуналке, в одной комнате с папой и мамой,
мечтали о своей отдельной комнате! Ну почему люди
во все времена так ненасытны? И никогда не бывают
полностью довольны своей участью.
Славка от родителей сразу сбежал, как только
Петенька родился. Славка у нас -- юное дарование,
компьютерный гений, ему все время нужно было
заниматься усиленно, а потому требовался покой. В
общем, он к дедушке с бабушкой переехал. Школу
Славка окончил с золотой медалью, в МГУ поступил
без экзаменов, на первом курсе принял участие в
каком-то тестировании, потом выслал куда-то свои
работы -- и отбыл за океан. Там ему сразу работу
предложили. Приходилось ее, правда, с учебой
совмещать, и в первый год Славка все время ныл по
телефону родителям -- а звонил он редко, -- что,
дескать, устает ужасно, жизни нет никакой… Но
потом привык. Даже понравилось. Особенно -- когда
зарплату серьезную получать начал. И девушку
себе нашел. Настоящую американку. Дженнифер
Коллинз. Когда он ее фотографию прислал -- бабушке
дурно стало. Дженнифер, конечно, выглядит
пикантно, и главное -- она очень талантливая,
работает бок о бок со Славкой и всячески его
поддерживает, но… Определить ее национальность
не представлялось возможным. Никогда я еще не
видела в одном лице такого гармоничного слияния
негроидных и монголоидных черт! Позже
выяснилось: мама у нашей Дженнифер -- вьетнамка,
папа -- коренной афроамериканец. Так что, можно
сказать, Славка поддержал семейную традицию! В 1997
они поженились. Детьми не торопятся
обзаводиться, сначала дом купить планируют. Все --
как у нормальных американцев.
Только вот Дедушка был очень огорчен тем, что
Славка уехал. Заболел даже.
Катюшка сразу после отъезда Славки перебралась
к дедушке с бабушкой. Подальше от Петеньки, от его
быстрых маленьких ножек, шаловливых маленьких
ручек и звонкого голосочка, не смолкавшего ни на
секунду… Катюшка у нас хорошенькая -- красивее
Ники, пикантнее меня -- такая же длинная и худая,
как я (то есть очень модная по нынешним временам)
и очень, очень обаятельная. И ей безумно хотелось
податься в фотомодели. Тогда как раз начался
взлет модельного бизнеса в России. Но не только
Дедушка, но и дедушка с бабушкой, да и родители
тоже -- все дружно заявили, что костьми лягут, но
не допустят, чтобы девочка губила себе жизнь,
получив профессию, которая и не профессия вовсе,
а неизвестно что. Ника с мужем поддерживали
старшее поколение -- хотя, полагаю, Ника это
делала из зависти, не желая, чтобы Катюшка на
подиуме засверкала и прославилась. Мы со Славкой
остались в стороне, не высказывая никакого
мнения. Возможно, благодаря этому в тот год мы с
Катюшкой очень подружились: она бегала ко мне
поплакаться -- Славка-то был далеко, а остальные
все -- против нее.
Катюшка все удивлялась, как же это я не хочу
пойти "по ее стопам". И рост, и фигура модная,
и внешность… А главное -- возраст позволял мне
принимать самостоятельные решения! Катюшка
говорила: "Ты же самая красивая! Ты гораздо
красивее меня!" Мне это было приятно, конечно,
но я честно объяснила дурочке, что в ней -- обаяния
бездна, она вся искрится жизнью, лучится каждый
миг, даже когда сердита или недовольна чем-то. Это
-- природный дар, ценнее красоты. А я и
улыбаться-то не умею. Мне часто говорили об этом --
что неулыбчива. Наверное, тоже в Дедушку...
Катюшка настаивала на своем: "Ты похожа на
Вивьен Ли. Одно лицо. Только ты красивее. У тебя
нос прямой и глаза больше, чем у нее". Все так.
Еще когда в кинотеатрах "Унесенные ветром"
шли, мне все девчонки говорили… Но только у
Вивьен Ли -- божественный свет таланта,
мистическое притяжение гения. В каждом взгляде, в
каждой улыбке. И это тоже ценнее, чем красота!
Иначе -- отчего же по ней до сих пор сходят с ума,
хотя тело ее давно истлело в земле? А меня никто
никогда не любил. Влюблялись, пытались ухаживать
-- по-современному примитивно, так, что и
ухаживаниями-то эти действия не назовешь -- но не
любил никто. Не любил так, как Дедушка любил
бабушку Тамилу. А другого мне не надо. Не хочу. Уж
не настолько я хуже, чем бабушка Тамила. Так
почему же должна довольствоваться суррогатом
вместо чего-то настоящего?
Слава Богу, Катюшка в конце концов распрощалась
с мечтой о подиуме и после школы поступила на
бухгалтерские курсы. И очень неплохо устроилась
работать в одну фирму. Вкалывает с утра до ночи,
но и получает много, все время обновляет гардероб
и даже купила себе машинку -- какую-то
иностранную, маленькую, ярко-синюю, я в них не
разбираюсь. Ника завидует Катюшке зеленой
завистью.
Сама Ника институт окончила с трудом, теперь
работает в школе учительницей французского.
Понятно, что ей работа не нравится. И зарплата
тоже не нравится.
У Катюшки с девятого класса -- большая любовь.
Мальчик Кирилл из параллельного. Красивый
мальчик -- я его видела -- синеглазый блондин,
высокий, атлетически сложенный… Но на редкость
гадкий тип. Избалован до неприличия -- и
родителями, и влюбленными девочками. Катюшка в
нем души не чает, все время слезы льет из-за его
измен и размышляет потихоньку, как бы любимого
покрепче к себе привязать. Подарки делает, да все
дорогие! Он ей -- никогда. Он вообще, мне кажется, к
женскому полу равнодушен. Так, терпит всех этих
девчонок, как неизбежное зло. Не работает, не
учится, играет в какой-то рок-группе
непризнанной, одним только Кирюшиным
поклонницам известной. Платят они за аренду
подвала, чтобы там собираться. И частенько деньги
на это дело дает Катюшка. И не дай бог сказать ей
что-нибудь про ее любимого -- такой визг
поднимется… Он для нее -- все. Все ее интересы
концентрируются вокруг Кирюши. А остальное
человечество, включая нас, близких
родственников, -- так, как фон.
Катюшка давно уже мечтает о том, как заработает
на покупку собственной квартиры и поселится там
вдвоем с любимым... Ох уж этот “квартирный
вопрос”! Он нас не просто испортил. Он сделался
навязчивой идеей нескольких поколений.
А нашу семью квартирный вопрос практически
разрушил. И это при том, что у нас в общей
сложности -- три квартиры! Чего бы не жить и не
дружить? Но вот почему-то не живется... И не
дружится.
В больнице я отработала полтора года. Уже через
полгода начала подрабатывать уходом за лежачими
больными -- денег не хватало катастрофически.
Врачам зарплату не платили по два месяца, а потом
выдавали -- половину или треть… А за уход за
лежачим больным на дому я получала сначала пять
долларов в день, а потом дошла до двадцати пяти.
На первых порах клиентов мне искала Элечка. У
нее был удивительный талант "держать нос по
ветру", к тому же работа косметолога в неком
весьма престижном салоне -- да еще в сочетании с
природной общительностью! -- позволила ей в
кратчайший срок обрасти множеством полезных
знакомств. Причем эти знакомства были полезны не
столько для нее, сколько для нас, ее подруг. Она
трудоустроила меня -- так, что я вскоре смогла и
вовсе уйти из больницы. Она же нашла Анюте работу
в фирме "Розовый рассвет", производящей
неплохую отечественную косметику. Она ведь и
Зойкиному мужу работу нашла… Она вообще
уникальное создание, наша Элечка. Уж, казалось бы,
у нее хуже всего жизнь сложилась: мать-одиночка,
родители -- немолодые, болезненные… Но -- никогда
не унывает! Совсем! И других может заразить
энергией и любовью к жизни.
В общем, оказалось, что не только Славка в нашей
семье талантливый. Я -- тоже. Только у меня талант
специфический… Я -- хорошая сиделка.
Действительно хорошая. Я даже тяжелобольных на
ноги быстро поднимаю. Не знаю уж, в чем дело.
Катюшка все время твердит, что я, наверное,
экстрасенс. Но я за собой ничего такого не
замечала. Наверное, дело в том, что я очень
ответственная. "Горячая латышская
девушка"… Воспитанная Дедушкой-коммунистом.
Для меня немыслимо -- отвлечься или что-то сделать
плохо. И не потому, что такие принципы: просто так
легче для меня. Если я что-то сделаю плохо, я буду
потом очень мучиться. Не то, чтобы угрызения
совести… Но гнетущее чувство недовольства собою
не даст покоя. Так что сверхъестественным во всей
моей деятельности можно признать только то, что я
с первого взгляда могу определить: встанет
больной или нет, поможет ему лечение и уход -- или
он безнадежен. Если бы я была старше и имела стаж
лет в тридцать, это было бы объяснимо: опыт,
наметанный глаз. Но у меня опыта нет! А чутье --
есть. И я не берусь за безнадежные случаи. Даже
если мне предлагают хорошую плату. Я не просто
обеспечиваю уход за больным. Я -- выхаживаю. При
серьезных заболеваниях или последствиях травм
грамотно проведенный реабилитационный период по
важности не уступает собственно лечению! Так вот
я специализируюсь на выхаживании. За два с
половиной года через мои руки прошло двадцать
четыре пациента. И всех их я смогла поднять. Нет,
жизнью они обязаны не мне, а врачам, их
спасавшим… Но в том, что прожить эту жизнь они
смогут как нормальные люди, а не как
калеки-инвалиды -- моя заслуга.
Когда я уходила с работы, я очень боялась, что
Дедушка осудит меня. За то, что изменяю долгу,
пасую перед трудностями… ну, и все такое.
Но Дедушка спокойно принял мое решение. Только
прочел мне несколько лекций о взаимоотношениях
между хозяевами и наемной рабочей силой в
условиях капитализма. Эти лекции мне очень
пригодились…
И до сих пор я следую советам Дедушки.
Сразу расставляю все по своим местам,
распределяю обязанности.
Я -- только сиделка. Не горничная, не кухарка, не
исповедница.
И наниматели для меня -- не хозяева моей судьбы,
а всего лишь покупатели. Я предлагаю товар: свою
работу. Они покупают его. Но никаких вольностей с
их стороны, никакого хамства я не терплю.
К счастью, я могу это себе позволить. Потому что
действительно хорошо работаю. Теперь уже Элечка
может не помогать мне в поисках работы. Меня
знают и рекомендуют.
Впрочем, я себе не позволяю так же и сближаться
с нанимателями. Никаких "чашечек кофе" с
неработающими женами, никакой болтовни со
скучающими дочками и уж подавно -- никаких
романов с нанимателем или его сынком… Ничего.
Никогда. Ни малейшего послабления.
Только тогда тебя будут уважать.
А если будут уважать -- будут и платить.
Мне платили. И жили мы с Дедушкой очень хорошо. Я
всегда могла сделать хороший подарок любому из
родственников -- и довольно много откладывала: на
черный день. Жизнь и Дедушка научили меня, что
черный день обязательно когда-нибудь наступит.
Но, разумеется, что-то я тратила и на себя. Даже
поддавалась на провокации Катюшки и ходила
вместе с ней в магазины, покупала одежду… Правда,
не ту, которую рекомендовала мне младшая сестра.
И не в таких количествах. Я считаю, что вещи
должны быть, во-первых, добротные, а во-вторых, не
вызывающе модные, чтобы их можно было носить
много лет подряд. Еще я позволяла себе покупать в
неограниченных количествах книги -- себе и
Дедушке, приобрела хорошую стереосистему, а к ней
-- кучу дисков с классической музыкой, которую мы
с Дедушкой так любили, а так же водила Дедушку в
театр смотреть балет или слушать оперу, а ведь
это по нынешним временам такое дорогое
удовольствие! Единственное, чего я не сделала, --
не купила машину. Когда-то Катюшка пыталась
научить меня водить. И я поняла: не могу. Не могу я
управлять этим огромным, тяжелым механизмом,
зная о том, как легко он может выйти из
повиновения и как страшно калечит мягкое,
хрупкое человеческое тело… Короче, до смерти
боюсь я кого-нибудь задавить. А потому пользуюсь
городским транспортом.
Но в любом случае -- работой своей я довольно во
всех отношениях! Все, что нужно: и зарплата
хорошая, и моральное удовлетворение, и нет
необходимости вариться в большом коллективе…
Ненавижу я коллектив!
Правда, мама, бабушка и сестры видят в моей
работе большой недостаток: я, видите ли, сижу в
четырех стенах, ни с кем не общаюсь и ни с кем не
знакомлюсь. Так и старой девой остаться можно! А
что может быть страшнее, чем остаться старой
девой?!
Думаю, если бы они узнали, что я к тому же еще и
девственница, горе их не имело бы границ! Но я не
хочу так больно ранить моих близких. К тому же я
не привыкла особенно с ними откровенничать. И они
привыкли к тому, что я -- скрытная, молчаливая. И
даже не говорят со мной на эту тему. А вот про
замужество -- говорят. И принимаются ругать мою
работу, когда я объясняю, что мне просто некогда…
Ведь не могу же я сказать им правду! О том, что я не
хочу таких отношений, какие в наше время приняты,
а хочу, чтобы все было -- как у Дедушки с бабушкой
Тамилой! Ну, чтобы не так страшно, конечно… Но --
так красиво и возвышенно! И любить хочу человека
достойного. Чтобы его действительно можно было
любить! Лично мне такие пока не встречались.
Да, им я этого сказать не могу. Они просто не
поймут. Может, посмеются даже… А я им этого не
прощу. Я уже себя знаю. Давно знакома с самой
собой. Ну, и зачем это нужно? Не скажу. Никогда не
скажу.
Обо всем на свете я могла рассказать только
Дедушке. Только он понимал меня до конца. Не то,
чтобы он мне потворствовал... Наоборот даже… Он
всегда был со мной предельно честен. А я так
нуждаюсь в честности! А уж если понимал -- то
понимал по-настоящему. Наверное, потому, что мы с
ним были так похожи. И иногда нам и слов-то не
требовалось. Без слов понимали мы с ним друг
друга.
И это умение -- понимать Дедушку без слов -- очень
мне пригодилось, когда в феврале 2000 года у него
случился инсульт.
Полагаю, что произошло это в результате
потрясения: одного из его близких друзей --
русского по происхождению, партизана, Героя
Советского Союза -- арестовали и судили в Латвии
якобы за убийство мирных жителей во время войны.
Дедушка очень волновался, рвался поехать. Хотел
выступить на суде… И всего через четыре дня
после получения тягостного известия оказался в
больнице.
В то утро я вернулась домой с ночного дежурства
у больного -- и обнаружила его лежащим на полу.
Самые страшные мгновения моей жизни -- когда я
увидела его, когда шла к нему по коридору, не зная
еще, жив он или нет… Да, страшнее этого ничего не
было. И, наверное, уже не будет. Потому что потом
все было… грустно-определенно. Но даже самая
страшная определенность не так ужасна, как
неизвестность!
По моей просьбе приехавшая "скорая"
отвезла Дедушку в ближайшую больницу, в ту, где я
когда-то работала. Я от него почти не отходила.
Иной раз мне, как коллеге, даже на ночь разрешали
оставаться. Он выжил. И через месяц вернулся
домой. Он был наполовину парализован --
действовала только левая рука. Первое время он
даже не мог говорить, да и потом понять его могла
только я. Но его разум не пострадал, и воля
осталась прежней. Но страдал он страшно. Быть
запертым в гробнице собственного тела… Главное,
я понимала: его положение безнадежно. И он
понимал это. Потому что умел читать мои мысли.
Разумеется, я бросила всех своих пациентов и
занималась только Дедушкой. Я знала, что поднять
его не смогу. Но зато я могла предельно облегчить
его физические страдания… Но не душевные, к
сожалению. Я умело обслуживала его. Но не знала,
как его утешить! Хотя, наверное, это было вовсе
невозможно -- утешить его.
Очень мало существует людей, способных
смириться с собственным бессилием, и уж Дедушка
точно не относился к их числу.
К тому же он все время требовал, чтобы я ему
включала телевизор. Слушал новости. Ловил каждую
весть об этом позорном процессе в Латвии…
В конце концов его друг был осужден.
И Дедушка решил, что жить на свете больше
незачем.
Я понимаю его: все в его мире было разрушено --
страна, в которой он жил, социальный строй, в
который он верил, и даже его тело было разрушено и
не подлежало восстановлению!
И тогда он приказал, чтобы я дала ему шприц и все
имеющиеся ампулы с… Нет, не стану давать
название этого средства, медицинская этика
воспрещает. Слишком уж распространенное
лекарство для сердечников. И слишком легкую
смерть оно дает. Какой-нибудь глупый юнец,
преждевременно разочаровавшийся в жизни, может
по дури купить и ввести себе… Тогда как, не зная
безболезненного способа ухода из жизни,
возможно, он и вовсе не решится на самоубийство.
Я могла не подчиниться Дедушке.
Вернее, следует так сказать: теоретически я
могла бы не подчиниться ему, он был беспомощен и
не мог сам отыскать шприц и ампулы…
Но я не могла не подчиниться ему!
Я не могла унизить его, воспользовавшись его
беспомощностью для того, чтобы самой быть
по-прежнему счастливой -- рядом с ним!
А я была счастлива рядом с ним, даже когда он
заболел, счастлива уже тем, что он -- есть, он --
рядом, он еще со мной… Никто не понимал, каким это
счастьем было для меня: просто рассказывать ему
что-то, глядя в его прекрасные, мудрые,
пронзительные глаза! Или -- просто сидеть рядом и
читать книжку… Всем существом своим ощущая его
присутствие!
Дедушка был не просто самым близким для меня
человеком -- он был ЕДИНСТВЕННЫМ близким
человеком, поскольку с родителями, сестрами,
братом, другим дедушкой и бабушкой я никогда не
была близка по-настоящему. И с подругами, в
общем-то, тоже. Зачем откровенничать с глупыми
девчонками -- когда есть Дедушка? Старый и мудрый,
как питон Каа!
И все-таки я поступила так, как он хотел.
Как было лучше для него.
Я дала ему шприц и эти ампулы.
Он не хотел, чтобы я делала укол…
Не из-за того, что меня могли обвинить в
убийстве: никто бы меня не обвинил, никто бы даже
ничего не понял, смерть сочли бы вполне
естественной.
Но Дедушка хотел последний в своей жизни
Поступок совершить самостоятельно. И не вешать
это на меня… Быть может, надеялся, что так я буду
меньше страдать.
Лучше бы я сама это сделала!
Он долго не мог попасть себе в вену. Но он всегда
был упорный и добивался своего. И в этот раз… У
него тоже все получилось.
Я не помню последующих дней, хотя о похоронах я
хлопотала самостоятельно, никому из семьи не
позволяя мне помогать.
Дедушку кремировали. Гражданская панихида была
очень скромной. Только семья и трое стариков,
едва державшихся на ногах… А ведь к
|