Послушница

   Все мои попытки выяснить, что произошло, наталкивались на новые приступы рыданий. “Нет, это нужно видеть самой. Этого не объяснить. Приезжай!”

   Татарка Наиля когда-то была самой красивой девушкой на нашем курсе. И самой, пожалуй, талантливой. Мы еще только-только осваивали сложности арабского произношения, а она уже бойко разбирала затейливую вязь Корана. Получила красный диплом, через три года защитила кандидатскую диссертацию, осталась преподавать язык в институте. Завидная для большинства карьера.

И в семейной жизни у нее все складывалось на зависть окружающим. Муж - подающий надежды физик, все надежды оправдал с лихвою и даже с началом перестройки в "осадок" не выпал, а продолжал вести очень даже достойную жизнь без материальных проблем. Жену обожал, носил на руках в прямом и переносном смысле слова, дочку единственную холил и лелеял, как экзотический цветок.

Так что могло произойти в этой семье, если Наиля захлебывается в рыданиях и обращается ко мне за помощью, словно утопающий за пресловутую соломинку хватается? Порог их квартиры я переступила, готовая к самому худшему. Наиля даже не вышла мне навстречу, она сидела на кухне в какой-то прострации и глядела в стену пустыми глазами. Меня она, кажется, и не заметила.

   — Что случилось? — не выдержала я,— Алена заболела?

   — Физически она вполне здорова,— негромко сказал Сергей, муж Наили, привычно, по-видимому, капая в чашку какое-то лекарство.— Признаков душевной болезни я у нее тоже не нахожу... Если, конечно, считать нормальным желание девятнадцатилетней девчонки уйти в монастырь.

   — Может быть, был неудачный роман? — робко предположила я.— Подожди, перемелется — образуется. Себя вспомни: первая любовь всегда кажется единственной и последней...

Наиля вдруг очнулась и безнадежно махнула рукой:

   — Если бы роман! Я ведь с какой только стороны к ней не подъезжала! Думала даже, что у нее ребенок может быть, хотела ободрить как-то, посоветовать. Жизнь есть жизнь. Так она какое-то время отмалчивалась, терпела, а потом принесла мне — ты не поверишь! — справку из женской консультации. А в справке вот такими буквами написано: “ДЕВСТВЕННИЦА”. Я думала — со стыда сгорю. А она спокойна, только обронила как-то: “Мама, плотская жизнь — это не все и не самое главное”. И опять заперлась у себя со своими красками и дощечками. Видеть их не могу.

   — Какие краски, Наиля? Какие дощечки? Объясни все толком.

   — Ах, да, ты же не знаешь! Алена с шести лет рисует. Прекрасно, кстати, рисует. Собиралась в Суриковское училище поступать. А год назад поехала с подругами в Загорск — с этого все и началось. Сначала тихо, незаметно: то я натыкаюсь на альбомы по иконописи, то Алена вдруг с утра пораньше в церковь отправляется... В церковь! Алена!! Сережа абсолютный атеист, я вообще мусульманка, как тебе известно. Алена даже некрещеная.... была. И вот — нате вам. Моя дочь — монахиня! Сергей снова начал капать лекарство в чашку. А я пошла к Алене, Помнила я ее десятилетней девчонкой — очень хорошенькой и страшно непоседливой. Кроме того, болтушкой. И вот это "веретено" превратилось в смуглую, тонкую девушку, туго, по самые брови повязанную белым платком.

И говорила она по-другому: медленно, очень тихо, долго думая перед каждой фразой. А руки работали: набирали краску, делали мазок, замирали, снова клали мазок... Алена писала икону. Точнее, копию с рублевской Троицы. И на мой дилетантский взгляд, делала это прекрасно. Но Алена комплимента не приняла.

   — Скопировать проще всего. А вот от себя написать так, чтобы все каноны письма были соблюдены, но собственная вера обозначилась — ох, как трудно! Я еще не умею, дай мне Бог лет через двадцать научиться. Вот кончится послушание, приму постриг — только этим и буду заниматься: учиться писать иконы от души.

   — Но почему иконы, Алена? Почему не пейзажи, не портреты? Ты же очень талантлива!

   — Почему человек выбирает ту или иную стезю? Неисповедимы пути Божьи, и трудно объяснить тем, кто не хочет слышать... А я лет с тринадцати думала: как же я смогу выйти замуж и рисовать? Ведь семья отнимает все время, тем более, когда дети маленькие. Я так боялась, что придется пожертвовать живописью. Слава Богу, не придется! В монастыре меня никто не будет дразнить “старой девой” или знакомить с “женихами”. Буду жить так, как мне хочется: молиться и рисовать. А больше меня ничего не интересует.

   — Но ты ведь еще в общем-то ребенок, Алена. Потом пожалеешь— кого винить будешь?

   — О чем пожалею? Вот и вы тоже не хотите понять, что для меня вся жизнь — в живописи.

   — Ты сама решила... монахиней стать?

   — Кто же это за меня решать будет? Просто раньше не было монастырей. Женских, во всяком случае. И еще, когда я первый раз поехала в Троице-Сергиевскую, то узнала, что там принимают девушек в иконописную школу. Нужно только...

   — Свидетельство от гинеколога? — не удержалась я и тут же раскаялась. Но Алена, казалось, не заметила моей бестактности.

   — Нужна рекомендация батюшки. Священника того прихода, где я молюсь, исповедываюсь, причащаюсь. Ведь одних способностей к живописи мало, чтобы святые лики писать. Вера нужна. Настоящая. И душевное спокойствие, чтобы не исказить ничего, в ересь не удариться. Много чего нужно. Слава Богу, я все испытания прошла. Скоро поеду в Лавру, там при монастыре поживу.

   — Алена, ну в наше время проще сразу повеситься! Ты хоть читала, что об этих монастырях пишут? О святых-то обителях…

Тонкие брови на смуглом лице чуть дрогнули, сдвинулись, но голос остался по-прежнему ровным и неторопливым:

   — Потому еще и хочу — в монастырь. Чтобы не трогали, не оскорбляли, не мешали. Мама переживает, а напрасно, между прочим. Неужели ей будет спокойнее, если я начну по вечеринкам бегать? Или замуж выйду — неизвестно, какой муж попадется. Я читать почти перестала: везде несчастья, болезни, убийства, страдания... Нет, это не для меня. Я мечтаю, что лет через пять буду часовню расписывать в том монастыре, где постриг приму. Вот закрываю глаза — и вижу... А мужа будущего, детей — нет, не представляю себе. Не хочу представлять! Наверное, я прирожденная старая дева.

   Бедная моя Наиля! Со стороны мне оказалось легче увидеть то, во что отказывался верить наш отравленный атеизмом, эмансипацией и прочими прелестями мирской жизни рассудок. Не все женщины хотят выйти замуж, не все женщины хотят сделать карьеру. Есть такая высокая ступень духовности, на которую нам с ней уже никогда не подняться. Ибо какими бы одержимыми в работе — любимой! — мы ни были, все равно остается еще что-то, называемое личной жизнью. И обе эти ипостаси почему-то редко составляют единое и гармоничное целое. А вот у Алены совпали и составили...

И почему мы решили, что в монастырь уходят исключительно из-за трагических или драматических событий в мирской жизни? А если нет ни драмы, ни, слава тебе Господи, трагедий — просто хочется покоя и исключительно духовной жизни?

Мы же смотрим на монахинь почти как на инопланетянок и пытаемся докопаться до трагедии, которая подвигла этих женщин на отрешение от жизни со всеми ее радостями и горестями. А то и самозабвенно копаемся в тайнах монастырской жизни, выискивая там пороки и преступления. Словно хотим убедить себя, что и там то же, что и везде: зло, грех, пороки…

Я не готова давать определения, тем паче — рекомендации. Думаю, что Наиля когда-нибудь поймет, что Алена выбрала далеко не самый страшный путь самовыражения. Но ведь матерям всегда кажется, что их дети только и думают о том, чтобы поломать свою судьбу и упустить счастье.

   — Вот вы все жалуетесь на то, что жизнь стала грубой, а искусство — бездушным, жестоким, противоестественным,— сказала мне на прощание Алена.— Каковы люди, каковы их души — таково и искусство. Оно не станет ни более возвышенным, ни менее пошлым, если не изменятся люди, создающие произведения искусства. Но каждый должен понять это сам...

   Теперь в моей комнате висит небольшая икона Богоматери с младенцем. Я не знаток живописи и не слишком религиозный человек — не в те времена росла и воспитывалась. Но от иконы, написанной Аленой, исходят покой и умиротворенность.

Светлана Бестужева