Помимо
всех «радостей» перенаселенной квартиры, мою маму угнетало еще и то, что оба окна
большой, двадцатиметровой, комнаты выходили в узкий переулок, на стену соседнего
дома — Главного пожарного управления. Солнце в окно не заглядывало никогда. Впоследствии
и я «оценила» это качество: было зябко, сыро, и только зимой, когда включали центральное
отопление, жизнь становилась сносной...
Единственное, что примирило маму с Москвой, — мое рождение. До этого у них с отцом
детей не было. Пятнадцать лет прожили, папа всю войну прошел почти невредимым
(легкие ранения не в счет), десять лет потом ждали, ждали... И вот, наконец! Трое
суток мама мучилась — и родила меня как раз к началу общенародной демонстрации
в День международной солидарности трудящихся. То есть 1 мая. В детстве я полагала,
что красивые флаги, музыка и вообще праздник — это в честь моего дня рождения.
Когда объяснили, наконец, что не совсем так, долго плакала.
В тот же день и в том же роддоме, знаменитом, имени Грауэрмана, на Арбате, родилась
Ирина. Внучка Марии Степановны Лоскутовой, нашей соседки по квартире. А вот семнадцатилетняя
Ольга, Иринина мама, умерла через несколько дней после родов. Врачи сказали: слишком
молода, неокрепший организм, тяжелое детство. У Ольги оно действительно было тяжелое
— военное: родилась в 1938 году. Да и юность, судя по всему, нелегкая. Мать воспитывала
ее в такой строгости, что даже Евфросинья Прохоровна, баба Фрося, иной раз сердилась:
- Маша, погубишь девку. Для нее чужое слово — закон, она за себя постоять не сможет.
- Береженого Бог бережет, — огрызалась Мария Степановна. — Может, хоть она свое
счастье найдет.
Не нашла... Как в воду смотрела баба Фрося: кто-то из «крутых», как сказали бы
сейчас, парней с Арбата воспользовался Ольгиной безответностью и безропотностью.
Поняла она, что дело неладно, лишь через четыре месяца, когда поздно было принимать
меры. Да хоть бы и не поздно: аборты официально разрешили делать лишь через год
после моего рождения. А мы с Ириной родились в 1955 году.
И росли мы как сестры-близняшки. О декретных отпусках на год, а тем более на три
тогда никто слыхом не слыхивал. Два месяца после родов — и на работу, если не
хочешь потерять место. А маме повезло, она работала машинисткой в Генштабе. Пятнадцать
минут ходьбы от дома. Так что со мной и с Иркой нянчилась баба Фрося, а моя мама
оставляла для нас сцеженное молоко в бутылочках, благо его на двоих хватало и
еще оставалось.
А потом у нас появилась... гувернантка. Соседка наша, Лидия Эдуардовна, пенсию
получала по старости — копейки, лишь бы с голоду не помереть. До пятьдесят шестого
года она еще каким-то чудом ухитрялась подрабатывать чтением лекций. Учила хорошим
манерам и этикету студентов Института международных отношений. А потом понемногу
стали возвращаться эмигранты из Харбина. И как-то вытеснили ее. Вот моя мама и
придумала: пусть Лидия Эдуардовна за мной присматривает и одновременно учит иностранным
языкам и хорошим манерам. Не бесплатно, разумеется. Папа у меня по тем временам
достаточно зарабатывал.
Наверное, такого воспитания, как мы с Иркой (а без нее я вообще ничему учиться
не желала), никто в нашей стране тогда не получал. Уже и Лидии Эдуардовны нет
на свете, а я и в инвалидном кресле сижу прямо, не разваливаюсь, и хлеб не откусываю,
а отламываю, и владею французским и немецким абсолютно свободно. Английским —
чуть хуже, но я учила его уже в школе и самостоятельно. В общем, тем, что я не
оказалась в специальном интернате для инвалидов, а способна самостоятельно зарабатывать
на жизнь переводами, я обязана своей «гувернантке».
Она же, кстати, давала нам с Иркой первые уроки рисования. У меня как-то не пошло,
хотя мельницу на пригорке изображать и научилась. А Ирина поступила в Суриковское
училище и стала довольно известной художницей.
Баба Фрося занималась сугубо хозяйственными делами: готовила, стирала, убиралась.
А ведь ей уже было за семьдесят — и хоть бы что. Еще одна наша соседка — Елена
Николаевна Шацкая, вдова репрессированного военного, была лет на двадцать моложе
бабы Фроси, а смотрелась ровесницей. Впрочем, тут были свои причины.
Мужа Елены Николаевны посадили и, по всей вероятности, расстреляли в страшном
1937 году. Она от мужа отреклась: тогда и такое делали, пытаясь выжить. Только
не всегда это спасало. И не только отреклась, но и заставила сделать то же самое
единственного сына. Константин был ребенок «домашний» и маму послушался. А в сорок
первом году в первые же дни войны был призван и отправлен на передовую. Оттуда
мать получила первое и единственное письмо, в котором сын писал, что проклинает
тот день и час, когда отказался от родного отца, и винит в своем предательстве
только ее — Елену Николаевну.
Больше писем не было. Через полгода пришло казенное извещение — «пропал без вести».
А у Елены Николаевны произошел своего рода «сдвиг по фазе». Она решила, что Бог
покарал ее за предательство, отняв сына. И в то же время была уверена, что сын
жив, просто теперь уже он от нее отрекся таким хитрым способом. Помешательство
ее было вполне безвредно для окружающих. Просто каждого незнакомого мужчину, попадавшего
в квартиру, Елена Николаевна встречала воплем «Костенька!», а потом, кое-как осознав
ошибку, запиралась у себя в комнате на несколько суток. А время от времени устраивала
то, что Ирка впоследствии метко окрестила «сеансами покаяния»: становилась на
колени посреди кухни и начинала умолять всех присутствующих молиться за нее и
за Иуду. В остальном — старушка как старушка. Только очень молчаливая.
Разговаривала она с одним-единственным человеком в квартире — Лидией Эдуардовной.
Чем она руководствовалась в своем выборе — Бог ее знает. Но если «сеансы покаяния»
оказывались слишком затяжными или Елену Николаевну никак не удавалось убедить
в том, что пришедший по вызову монтер или сантехник — не Костенька, шли за Лидией
Эдуардовной. «Баронесса» несколькими словами меняла обстановку коренным образом
и уводила несчастную помешанную в свою комнату — отпаивать валерьянкой.
«Баронесса» вообще была в нашей квартире чем-то вроде ООН, тогда как баба Фрося
представляла собой нечто вроде НАТО. Лидия Эдуардовна убеждала — Евфросинья Прохоровна
действовала. Но работали они, как говорится, «в паре» и удивительно слаженно.
Единственной «горячей точкой» в квартире было семейство Сергеевых с безупречно
пролетарским происхождением и главой — профессиональным алкоголиком. Пил Иван
Ильич, правда, «с умом»: чекушку после смены на Дорогомиловском химзаводе, чекушку
— дома после обеда, после чего ложился спать до следующей смены. Но иногда на
него «накатывало», и он пару дней пребывал в состоянии, которое сам же кратко
характеризовал — «ухрюкаться в...». Жена его, Клавдия Ивановна, торговала пивом
возле метро «Кропоткинская» и пыталась воспитывать двух сыновей: Илью, 46-го года
рождения («дитя Победы», как говорил мой отец), и Ивана, 47-го года рождения («результат
отмены карточной системы», опять же, по выражению моего папы). Когда Ивану было
уже двадцать лет, у Сергеевых родилась еще и дочка Верочка, цветик запоздалый.
По-моему, тетя Клава так и не поняла, откуда у нее в пятьдесят с лишним лет да
от почти семидесятилетнего мужа появилось такое сокровище. И баловала ее отчаянно,
преодолев даже свой панический страх перед грозным «повелителем».
А муж, Иван Ильич, и в трезвом, и в пьяном виде был неизменен в двух вещах. Во-первых,
являлся убежденным и непоколебимым сталинистом, а во-вторых, таким же беззаветным
антисемитом. Но если его первая заповедь никого в квартире особо не волновала,
то со второй оказалось сложнее. Ибо в одной из комнат проживало семейство, которому
для полноты картины в жизни не хватало только старика Сергеева.
Моисею Семеновичу и Ревекке Яковлевне Френкелям чудом удалось выбраться во время
войны из Киева с последним поездом и даже не попасть под бомбежку. В Москве повезло
получить комнату в центре — и на этом период удач в их жизни надолго завершился.
Семен Моисеевич ушел в ополчение и пропал без вести во время битвы под Москвой.
А Ревекка Яковлевна осталась с полуторагодовалыми близнецами Софьей и Семеном.
Работала она врачом в госпитале, сутками там пропадала, и если бы не баба Фрося
и тогда еще относительно вменяемая Елена Николаевна, семейство не вынесло бы и
первой военной зимы. А так — ничего, выжили.
После войны Ревекка Яковлевна хотела вернуться в Киев. Даже съездила туда «на
разведку», но через неделю вернулась, постарев лет на двадцать. Все родственники
— и ее, и мужа — погибли. Кто в Бабьем Яре, кто в концлагерях. Квартира на Крещатике
превратилась в руины, как и весь проспект, впрочем. Так что возвращаться было
некуда.
Госпиталь, где она работала, закрыли. С большим трудом удалось устроиться участковым
врачом в районной поликлинике. И то лишь потому, что в анкете она написала, что
ни сама, ни ее родственники на временно оккупированных территориях не проживали.
И это было почти правдой: они там умирали. Причем очень быстро.
Софе и Семе исполнилось по двенадцать лет, когда началась очередная антисемитская
кампания в стране — «Дело врачей». Каким-то чудом Ревекка Яковлевна, еврейка-врач
и жена пропавшего без вести врача-еврея, не пострадала. Но атмосфера удушливого
страха, в котором она и ее дети прожили целый год, сделала из Софы и Семы не забитых
обывателей, а яростных борцов. Заводилой, правда, был Семен. Софа лишь слепо копировала
обожаемого брата. Чем бы это кончилось, неизвестно, но как раз в год моего рождения
вернулся их отец. Живой, хотя порядком измочаленный пленом, концлагерем у немцев,
фильтрационным лагерем в Сибири. На его беду, освободили от немцев его не советские
солдаты, а американские союзники. И компетентные органы, разумеется, решили, что
врача-ополченца Моисея Френкеля, безусловно, завербовали в шпионы. Да и вообще
подозрителен был сам факт того, что он, пленный, да еще и еврей, остался в живых.
За это он десять лет и провел в «фильтрации». Домой вернулся отфильтрованным настолько,
что в свои сорок пять выглядел ровесником семидесятилетнего соседа.
С возвращением отца Семен несколько притих. Они с сестрой закончили десятый класс,
оба с золотыми медалями, и собрались поступать в институт. Разумеется, медицинский.
И тут уже совсем некстати состоялся Международный фестиваль молодежи и студентов
в Москве. И красавица Софа (до недавнего времени я могла судить об этом лишь по
фотографиям) без памяти влюбилась в одного из иностранцев. Чувство оказалось взаимным,
и после недолгой, но отчаянной борьбы с властями Софа вышла замуж и уехала вместе
с мужем в Америку. Создав тем самым совершенно кошмарную жизнь и для родителей,
и для брата.
Больше всех пострадал, разумеется, Семен. Ни в какой институт его, золотого медалиста,
не приняли. И вообще намекнули, что высшего образования не видать ни ему, ни его
детям. Участковый же регулярно напоминал, что за тунеядство можно быстро оказаться
за 101-м километром. Пришлось устроиться санитаром в больнице, где-то на окраине
Москвы в Кузьминках, два часа езды в один конец.
Родителей же Софкино замужество просто добило. Ревекка Яковлевна кое-как дотянула
три года до пенсии, после чего и она сама, и ее муж выходили из дома только в
случае крайней необходимости. Боялись всего и всех. А самым страшным был тот день
в году, когда приходило письмо «оттуда». От Софы. Месяц после этого старики спали
одетыми, с готовыми узелками в головах. Ждали ареста. Потом Софка поумнела и письма
стала присылать «с оказией».
Вот такой семье «повезло» попасть в одну квартиру с Сергеевыми. Воинствующий антисемитизм
старика Сергеева сам по себе был крестной мукой. Но глупость его супруги, полжизни
проводившей в очередях «за дефицитом» и приносившей из этих очередей самые невероятные
слухи и сплетни, могла доконать и куда менее робких людей, чем Френкели-старшие.
Кроме того, Сергеев был абсолютно убежден в том, что «у нас зря никого не сажают»,
и десять лет, проведенные соседом, бывшим военнопленным, да еще и «лицом еврейской
национальности», считал заслуженным наказанием. Сыновья Сергеевы воплощали теорию
в практику, причем методы их день ото дня становились все изощреннее. Дошло до
того, что Ревекка Яковлевна выходила на кухню только тогда, когда убеждалась,
что молодых соседей нет дома. Или в присутствии Семена, которого «братья-разбойники»
немного побаивались.
По иронии судьбы оба брата Сергеевых один за другим оказались в тюрьме: старший,
кажется, за фарцовку, младший — за банальную квартирную кражу. По этому поводу
отец семейства разразился на кухне пламенной обличительной речью против подлецов-судей,
которым бы только выполнить план и засадить за решетку побольше народу. А виноватых
или невинных — дело десятое. Присутствовавшая при сем баба Фрося негромко обронила:
- Ты же сам говорил, Иван Ильич, что у нас зря никого не сажают. Или ошиблась
я?
Иван Ильич запнулся, будто налетел на невидимую стену. Но потом все-таки нашелся.
- Это раньше, при товарище Сталине, все было по справедливости. Порядок был. А
теперь распустили всех, сукины дети, хрущевские выкормыши! Из тюрем врагов повыпускали,
хороших людей грязью замазали, мелят языками что ни попадя. Иностранцев полна
Москва, ихние фильмы о красивой жизни крутят. Конечно, молодым манко. А все эти,
евреи!
- Ты, Иван, на старости лет да от водки совсем рехнулся, — отмахнулась от него
баба Фрося. — Софка, что ли, твоего парня на чужую квартиру навела? Или Моисей
Семенович постарался?
- Все равно от них все зло! — продолжал бушевать старик.
- Твоя Клавка сядет за недолив — тоже они виноваты будут? У моих хозяев, царствие
им небесное, евреи в гостях бывали, точно помню. Культурные люди, обходительные,
воспитанные. А тебя, хама, дальше кухни не пустили бы.
- А может, твои хозяева тоже евреями были, почем я знаю! — не желал сдавать позиции
старик.
Тут подоспела Лидия Эдуардовна.
- С таким именем, как у вашего отца, милейший, я бы помалкивала. Самое что ни
на есть еврейское имя — Илья. Хоть кого спросите.
С двумя «миротворческими силами» Ивану Ильичу было уже не справиться, и он убрался
с кухни, бормоча себе под нос что-то о сионистском логове и мировой заразе. А
баба Фрося, увидев меня в дверях кухни, погрозила пальцем:
- Нечего тут подслушивать! Старые — что малые, несут невесть что. Лучше пойди,
скажи тете Риве, чтобы шла стряпать. Теперь он не скоро выйдет, да и мы тут.
Такой была наша квартира в самый ее расцвет. Смешно, но иногда я скучаю о том
времени. Конечно, в основном потому, что тогда мне можно было носиться по всей
Москве, ходить с подружками в кино, бегать на свидания. Мне было всего пятнадцать
лет, жизнь только-только начиналась, и для меня она была прекрасна. Другой я не
знала и не хотела.
Тогда было безумно модным фигурное катание. Соревнования фигуристов показывали
по телевидению, имена чемпионов были известны всем не хуже, чем имена первых космонавтов.
Мои родители хотели, чтобы у меня было все. Поэтому я ходила в музыкальную школу
и занималась в секции фигурного катания. И если успехи в игре на рояле у меня
были, мягко говоря, посредственными, то на катке мне кое-что удавалось. Печально
было только то, что наши с Иркой увлечения перестали совпадать. Ей, что называется,
«медведь на ухо наступил», поэтому она сразу отказалась от всего, что связано
с музыкой. Зато не пропускала ни единой выставки живописи, в которой я не понимала
абсолютно ничего.
Разделял нас еще один момент. Ирка была круглой сиротой, а я — любимой дочкой
обеспеченных родителей. Не отличавшейся, кстати, особой тактичностью. Потому и
услышала как-то от ближайшей подруги и молочной сестры вполне заслуженный упрек:
«Конечно, тебе все на блюдечке преподносят! Несправедливо это. Нужно, чтобы все
было поровну».
Присутствовавшая при этом баба Фрося резко оборвала Ирку. Будто чувствовала, что
по большому счету нам все поровну и достанется... со временем. А пока... пока,
засыпая, я видела себя на льду катка под ослепительным светом прожекторов, в костюме,
расшитом блестками, и слышала, как диктор объявляет:
- Первое место и золотую медаль завоевала спортсменка из Советского Союза Регина
Белосельская!
Эти мечты оборвались в тот день, когда во время одного из сложных упражнений я
упала и сильно ударилась спиной. Год после этого прошел в самых разных больницах
и мучительных процедурах. Наконец, врачи вынесли окончательный приговор:
- Ходить не сможет никогда. Но все остальное в принципе не заказано...
Интересно, что они имели в виду под остальным?
Свое шестнадцатилетние я встретила в инвалидной коляске.
продолжение следует...
Светлана БЕСТУЖЕВА-ЛАДА.
Пожалуйста, скопируйте приведенный ниже код и вставьте его в свой блог - как HTML.