Капля росы
скатилась по упругому листу вишни, ударилась о
ветку и упала на землю, исчезая в нежно-зеленой
траве.
Я открыла окно. Ни с чем не сравнимая свежесть
весеннего утра опьяняла. Я посмотрела на
маленьких смешных птичек, которые ссорились
из-за крошек хлеба. Солнце заливало сад. Лишь эта
береза стояла в тени. Ее было почти не видно из
окна, она росла уже за садом, совсем рядом с рекой.
Но если приглядеться и не обращать внимания на
цветущие деревья, то можно было разглядеть
белеющий силуэт с черными вкраплениями. Она уже
вся покрылась листвой, такой молодой и свежей,
как и пятнадцать лет назад.
Тогда я была еще беззаботной шестнадцатилетней
девушкой и меня мало что интересовало, кроме
нарядов, танцев и кавалеров. Тогда я была еще
Машенька Хворостова, а не Марья Михайловна
Юмановская, как сейчас. И не было у меня
двенадцатилетнего сына Сашеньки, который вот-вот
должен приехать на каникулы из
гимназии-интерната в Петербурге.
Мы с мужем еще в апреле перебрались в Юмань,
довольно крупное имение, стоявшее посреди
чудного леса, неподалеку от деревеньки с тем же
названием. Владимир Александрович, мой муж, был
отставным военным, от отца ему досталось немалое
наследство и мы жили, ни в чем себе не отказывая.
Я закрыла окно и вернулась к столу. Там лежало
недописанное письмо к моей сестре, Настасье. Она
тоже была здесь тогда...
Пятнадцать лет назад мой отец, Михаил
Хворостов, взял весь свой женский выводок, как он
нас называл, мою маму и четверых дочек. Старшую
Настю, ей было тогда девятнадцать, меня и двух
младших, близняшек Таню и Олю, веселых подвижных
девочек десяти лет. Мы приехали в Юмань к давнему
папиному другу Александру Петровичу. Он жил в
имении один. Его жена давно умерла, а
тридцатилетний сын уехал во Францию. Не увидев
его тогда, я ничего не потеряла, так как спустя
год вышла за него замуж.
Я мечтала об этой поездке, потому что папа
сказал, что в Юмань съедутся молодые люди со всей
округи. Я предвкушала вечера, танцы, словом,
сплошные удовольствия, но мама, разумеется, все
испортила. В последнюю минуту она сообщила, что с
нами едет какой-то учитель итальянского языка.
Ей, видимо, показалось мало, что мы с Настей знали
французский и немецкий и немного объяснялись
по-английски. Конечно, мы с сестрой закатили
скандал, но мама поставила условие: или
репетитор, или все бальные платья остаются дома.
Ну, уж нет! Лучше я буду день и ночь зубрить этот
итальянский, чем оставлю дома такое богатство!
Папа специально два дня возил нас по самым
шикарным магазинам и покупал все, что мы просили.
В день отъезда выяснилось, что учитель
опаздывает и приедет прямо в Юмань. В дороге мы с
Настей всячески изводили маму разговорами о
солнечной Италии и о том, как же мог этот учитель
променять столь замечательный край на нашу
Россию. Когда мама сухо заметила, что он уже пять лет живет в России, мы
начали с умным видом рассуждать, помнит ли он
что-нибудь о своей родине кроме длинных макарон,
изумительных вин и трактирных девушек. Когда мы
сказали последнюю фразу, ма взорвалась и
приказала нам заткнуться. Мы похихикали и
замолчали.
Четвертый день в Юмани шумела разноголосая
толпа молодых людей. Я стерла одну пару туфель на
отполированном полу и собиралась сделать то же и
со второй. Как-то в разгаре веселья одной девушке
стало дурно и я побежала за папой, он у нас врач.
Подбегая к лестнице, я услышала, что к крыльцу
кто-то подъехал. Решив, что девушка подождет, я
подошла посмотреть, кто это. Открылась дверь и в
дом ветром занесло несколько капель дождя со
двора. На пороге стоял молодой человек, промокший
до нитки, с чемоданом в руке. Его черные волосы
непослушными мокрыми прядями падали на высокий
лоб, темные глаза сияли и он сам просто и открыто
улыбался.
- Здравствуйте, - сказал он мне, - мне нужна мадам
Хворостова.
- Я - мадмуазель Хворостова, - ответила я, - может,
вы передадите через меня?
- О, да, конечно, передайте ей, что Марчело Черуни
приехал.
Занимались мы обычно после обеда, когда
взрослые ложились отдохнуть. Я, Настя и господин
Черуни уходили в сад или на берег реки. Около двух
часов мы занимались языком, а после он
рассказывал нам об Италии. Его было интересно
слушать. Темные глаза загорались, в торопливой
речи пробивался акцент, и мы с сестрой могли
внимать его словам весь день напролет.
Две недели мы жили в Юмани. Я стала замечать, что
Настя проводит все свободное время с Черуни.
Однажды я увидела их вдвоем, стоявших под большой
березой у реки. Я не слышала слов, но жесты были
красноречивы. Настя обхватила Черуни за шею, он
притянул ее к себе, они начали целоваться. Я в
злости развернулась и ушла. Нет, не подумайте, я
не была в него влюблена, он мне даже не нравился. Я
обиделась на сестру. Мы всегда все рассказывали
друг другу, всем делились и никогда не ссорились.
Лишь раз. В детстве.
Я помню, папа привез нам кукол. Он всегда
привозил нам разные игрушки. И никогда
одинаковые. В тот раз Настина кукла мне
понравилась больше. Все, все в ней было лучше. И
розовое платье, и золотистые локоны и даже
закрывались глаза! Мы сильно разругались с
сестрой из-за подарков. Ночью я встала, взяла
ножницы и обрезала кукле волосы. Но этого мне показалось мало. Я
изрезала одежду на игрушке и исколола милую
мордашку острыми лезвиями. Я осталась вполне
довольна своей работой и не испытывала ни
жалости, ни стыда.
К концу третьей недели Настя мне во всем
призналась. Что она безумно любит своего Марчело,
хочет бежать с ним в Италию и будет жить только
ради него. Я ничего не ответила. Я вышла из дома и
пошла к реке, к той березе, где я их видела
однажды. Мне было обидно. Конечно, за мной
увивались молодые люди и в городе, и здесь, может,
кто-то из них даже любил меня, но не я. Почему к
Насте пришло это чувство, а я осталась ни с чем?!
Ее ждет романтика почтовых карет, топот погони,
быстрое венчание в деревенской церквушке
где-нибудь на границе и, конечно, ласковое солнце
Италии... А я буду стаптывать
туфли на балах, бренчать на арфе и учить теперь
уже японский язык. Слезы сами собой полились из
глаз, но я насухо вытерла их и уверенно пошла в
зал, где опять начинались танцы.
А утром Черуни нашли у реки. Он был заколот
кухонным ножом, валявшимся рядом. Было нанесено
около двенадцати ран, но лишь две из них были по
настоящему опасны. Лицо его было безмятежное и
удивленное, большие глаза смотрели вверх на
крону березы, шелестевшую под дуновением легкого
ветра. Убийца до сих пор неизвестен и ни полиция,
ни гости дома, ни хозяин, ни даже Настя не знают
кто это сделал. Странно так...
Я снова села за письмо. Надо написать о Володе. А
что? Что я его не люблю? Настя и так знает, что я
вышла замуж, уступая желанию папы. А мой муж
влюблен в лошадей. У него свой завод, где он
частенько пропадает, да и тут, в имении, он держит
своих любимцев. Вчера мы с ним поспорили. Я не
выношу лошадиный запах, а он не переодеваясь, в
сапогах, ввалился в столовую. После долгих
взаимных оскорблений, Володя крикнул:
- Да лошади в сто раз добрее и лучше тебя! Я лучше
буду жить в конюшне, чем с тобой!
Сейчас он еще спит в своей комнате. Отнесу ему
кофе. Я думаю, немного мышьяка не помешает. Зачем
так кричать на жену? Мне не нравится, когда у
кого-то есть любовь и привязанности, а у меня нет.
Я должна иметь все, а иначе, зачем жить?
Никто до сих пор не знает, с каким наслаждением
я вонзала этот нож в тело сестринской любви. Он
так ничего и не понял. Первый неожиданный удар
пришелся точно в сердце бедному итальянцу. А я
все колола и колола. Он имел то, чего не было у
меня. Что-то дорогое.
Как и тот, что спит наверху. Я поднимаюсь по
лестнице. Немного мышьяка не помешает...
Маша ДУБРОВСКАЯ
Мы ждем ваших
рассказов и историй о любви!
|